Неточные совпадения
Говорили, что
новый градоначальник совсем даже не градоначальник, а оборотень, присланный в Глупов по легкомыслию; что он по ночам, в виде ненасытного упыря, парит над
городом и сосет у сонных обывателей кровь.
Ободренный успехом первого закона, Беневоленский начал деятельно приготовляться к изданию второго. Плоды оказались скорые, и на улицах
города тем же таинственным путем явился
новый и уже более пространный закон, который гласил тако...
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так как о
новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по
городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи
новому начальнику.
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому что
город обезлюдел. «Кои померли, — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда». А бригадир между тем все не прекращал своих беззаконий и купил Аленке
новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили на бригадиров двор.
Вспомнили только что выехавшего из
города старого градоначальника и находили, что хотя он тоже был красавчик и умница, но что, за всем тем,
новому правителю уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что он
новый.
С тех пор законодательная деятельность в
городе Глупове закипела. Не проходило дня, чтоб не явилось
нового подметного письма и чтобы глуповцы не были чем-нибудь обрадованы. Настал наконец момент, когда Беневоленский начал даже помышлять о конституции.
«
Новая сия Иезавель, [По библейскому преданию, Иезавель, жена царя Израиля Ахава, навлекла своим греховным поведением гнев бога на израильский народ.] — говорит об Аленке летописец, — навела на наш
город сухость».
В августе 1762 года в
городе Глупове происходило необычное движение по случаю прибытия
нового градоначальника, Дементия Варламовича Брудастого.
И действительно, в
городе вновь сделалось тихо; глуповцы никаких
новых бунтов не предпринимали, а сидели на завалинках и ждали. Когда же проезжие спрашивали: как дела? — то отвечали...
Появлялись
новые партии рабочих, которые, как цвет папоротника, где-то таинственно нарастали, чтобы немедленно же исчезнуть в пучине водоворота. Наконец привели и предводителя, который один в целом
городе считал себя свободным от работ, и стали толкать его в реку. Однако предводитель пошел не сразу, но протестовал и сослался на какие-то права.
И вот
новое ужасное бедствие не замедлило постигнуть
город…
20) Угрюм-Бурчеев, бывый прохвост. [Искаженное наименование «профоса» — солдата в армии XVIII века, убиравшего нечистоты и приводившего в исполнение приговоры о телесном наказании.] Разрушил старый
город и построил другой на
новом месте.
Едва начал поправляться
город, как
новое легкомыслие осенило бригадира: прельстила его окаянная стрельчиха Домашка.
— Да я был в Германии, в Пруссии, во Франции, в Англии, но не в столицах, а в фабричных
городах, и много видел
нового. И рад, что был.
Гостиница губернского
города, в которой лежал Николай Левин, была одна из тех губернских гостиниц, которые устраиваются по
новым усовершенствованным образцам, с самыми лучшими намерениями чистоты, комфорта и даже элегантности, но которые по публике, посещающей их, с чрезвычайной быстротой превращаются в грязные кабаки с претензией на современные усовершенствования и делаются этою самою претензией еще хуже старинных, просто грязных гостиниц.
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег,
новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди
города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
Вот все, что узнали в
городе об этом
новом лице, которое очень скоро не преминуло показать себя на губернаторской вечеринке.
И пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то
города, а тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая
новое обиталище: „Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть место, да и общества больше!“ Абакум Фыров! ты, брат, что? где, в каких местах шатаешься?
Досада ли на то, что вот не удалась задуманная назавтра сходка с своим братом в неприглядном тулупе, опоясанном кушаком, где-нибудь во царевом кабаке, или уже завязалась в
новом месте какая зазнобушка сердечная и приходится оставлять вечернее стоянье у ворот и политичное держанье за белы ручки в тот час, как нахлобучиваются на
город сумерки, детина в красной рубахе бренчит на балалайке перед дворовой челядью и плетет тихие речи разночинный отработавшийся народ?
А потом опять утешится, на вас она все надеется: говорит, что вы теперь ей помощник и что она где-нибудь немного денег займет и поедет в свой
город, со мною, и пансион для благородных девиц заведет, а меня возьмет надзирательницей, и начнется у нас совсем
новая, прекрасная жизнь, и целует меня, обнимает, утешает, и ведь так верит! так верит фантазиям-то!
В молодой и горячей голове Разумихина твердо укрепился проект положить в будущие три-четыре года, по возможности, хоть начало будущего состояния, скопить хоть несколько денег и переехать в Сибирь, где почва богата во всех отношениях, а работников, людей и капиталов мало; там поселиться в том самом
городе, где будет Родя, и… всем вместе начать
новую жизнь.
И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет
город заложен
Назло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твердой стать при море.
Сюда по
новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе.
—
Вот случай вам со мною, он не
новый;
Москва и Петербург — во всей России то,
Что человек из
города Бордо,
Лишь рот открыл, имеет счастье
Во всех княжон вселять участье...
Николай Петрович в то время только что переселился в
новую свою усадьбу и, не желая держать при себе крепостных людей, искал наемных; хозяйка, с своей стороны, жаловалась на малое число проезжающих в
городе, на тяжелые времена; он предложил ей поступить к нему в дом в качестве экономки; она согласилась.
— Простите, — сказал он тихо, поспешно, с хрипотцой. — Меня зовут — Марк Изаксон, да! Лицо весьма известное в этом
городе. Имею предупредить вас: с вами говорил мошенник, да. Местный парикмахер, Яшка Пальцев, да. Шулер, игрок. Спекулянт. Вообще — мерзавец, да! Вы здесь
новый человек… Счел долгом… Вот моя карточка. Извините…
Самгин, как всегда, слушал, курил и молчал, воздерживаясь даже от кратких реплик. По стеклам окна ползал дым папиросы, за окном, во тьме, прятались какие-то холодные огни, изредка вспыхивал
новый огонек, скользил, исчезал, напоминая о кометах и о жизни уже не на окраине
города, а на краю какой-то глубокой пропасти, неисчерпаемой тьмы. Самгин чувствовал себя как бы наполненным густой, теплой и кисловатой жидкостью, она колебалась, переливалась в нем, требуя выхода.
В полдень, придя в редакцию, он вдруг очутился в
новой для него атмосфере почтительного и поощряющего сочувствия, там уже знали, что ночью в
городе были обыски, арестован статистик Смолин, семинарист Долганов, а Дронов прибавил...
— Ну… Встретились за
городом. Он ходил
новое ружье пробовать. Пошли вместе. Я спросил: почему не берет выкуп за голубей? Он меня учить начал и получил в ухо, — тут черт его подстрекнул замахнуться на меня ружьем, а я ружье вырвал, и мне бы — прикладом — треснуть…
Петербург — сырой
город, но в доме центральное отопление, и зимою
новая мебель, наверно, будет сохнуть, трещать по ночам, а кроме того,
новая мебель не нравилась ему по формам.
Он чувствовал, что встреча с Долгановым нарушила, прервала
новое, еще неясное, но очень важное течение его мысли, вспыхнувшее в этом
городе. Раздраженно постукивая тростью по камню панели, он думал...
Она — дочь кухарки предводителя уездного дворянства, начала счастливую жизнь любовницей его, быстро израсходовала старика, вышла замуж за ювелира, он сошел с ума; потом она жила с вице-губернатором, теперь живет с актерами, каждый сезон с
новым;
город наполнен анекдотами о ее расчетливом цинизме и удивляется ее щедрости: она выстроила больницу для детей, а в гимназиях, мужской и женской, у нее больше двадцати стипендиатов.
Вообще, скажет что-нибудь в этом духе. Он оделся очень парадно, надел
новые перчатки и побрил растительность на подбородке. По улице, среди мокрых домов, метался тревожно осенний ветер, как будто искал где спрятаться, а над
городом он чистил небо, сметая с него грязноватые облака, обнажая удивительно прозрачную синеву.
— Это — дневная моя нора, а там — спальня, — указала Марина рукой на незаметную, узенькую дверь рядом со шкафом. — Купеческие мои дела веду в магазине, а здесь живу барыней. Интеллигентно. — Она лениво усмехнулась и продолжала ровным голосом: — И общественную службу там же, в
городе, выполняю, а здесь у меня люди бывают только в
Новый год, да на Пасху, ну и на именины мои, конечно.
Три дня сряду ездил он в
город к Ольге и обедал у них, под предлогом, что у него там еще не устроено, что на этой неделе он съедет и оттого не располагается на
новой квартире, как дома.
Боже сохрани! Проститься, уехать в
город, на
новую квартиру! Потянулась бы за этим длинная ночь, скучное завтра, невыносимое послезавтра и ряд дней все бледнее, бледнее…
Наутро опять жизнь, опять волнения, мечты! Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит; выдумает войну и причину ее: у него хлынут, например, народы из Африки в Европу, или устроит он
новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет
города, щадит, казнит, оказывает подвиги добра и великодушия.
Он велел Захару и Анисье ехать на Выборгскую сторону, где решился оставаться до приискания
новой квартиры, а сам уехал в
город, отобедал наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги.
Он, однако, продолжал работать над собой, чтобы окончательно завоевать спокойствие, опять ездил по
городу, опять заговаривал с смотрительской дочерью и предавался необузданному веселью от ее ответов. Даже иногда вновь пытался возбудить в Марфеньке какую-нибудь искру поэтического, несколько мечтательного, несколько бурного чувства, не к себе, нет, а только повеять на нее каким-нибудь свежим и
новым воздухом жизни, но все отскакивало от этой ясной, чистой и тихой натуры.
Три дня прожил лесничий по делам в
городе и в доме Татьяны Марковны, и три дня Райский прилежно искал ключа к этому
новому характеру, к его положению в жизни и к его роли в сердце Веры.
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем, что делается в мире, в свете и в
городе; следил за подробностями войны, если была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал о
новой пиесе и о том, кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и
новых людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот —
город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.
Если б еще можно было свободно проникнуть в
города, посмотреть других жителей, их быт, а то не пускают. В природе нет никаких ярких особенностей: местность интересна настолько или потолику, сказал бы ученый путешественник, поколику она нова, как всякая
новая местность.
«Ух, уф, ах, ох!» — раздавалось по мере того, как каждый из нас вылезал из экипажа. Отель этот был лучше всех, которые мы видели, как и сам Устер лучше всех местечек и
городов по нашему пути. В гостиной, куда входишь прямо с площадки, было все чисто, как у порядочно живущего частного человека: прекрасная
новая мебель, крашеные полы, круглый стол, на нем два большие бронзовые канделябра и ваза с букетом цветов.
Так это и было на последнем этапе перед большим
городом, на котором партию принял
новый конвойный офицер.
Город особенно странно и по-новому в этот приезд поразил Нехлюдова.
Этот тон смутил Зосю. Несколько дней она казалась спокойнее, но потом началась старая история. Привалова удивляло только то, что Половодов совсем перестал бывать у них, и Зося, как казалось, совсем позабыла о нем. Теперь у нее явилось
новое развлечение: она часов по шести в сутки каталась в санях по
городу, везде таская за собой Хину. Она сама правила лошадью и даже иногда сама закладывала свой экипаж.
Тит Привалов явился для Зоси
новым развлечением — раз, как авантюрист, и второе, как герой узловского дня; она возила его по всему
городу в своем экипаже и без конца готова была слушать его рассказы и анекдоты из парижской жизни, где он получил свое первоначальное воспитание, прежде чем попал к Тидеману.
Но мировой
Город не может погибнуть, он нужен миру, в нем нерв
нового свободного человечества с его добром и его злом, с его правдой и его неправдой, в нем пульсирует кровь Европы, и она обольется кровью, если Парижу будет нанесен удар.
Рим — мировой
город старого человечества и священный памятник для человечества
нового.
Мы знаем обаяние Парижа, единственную магию, присущую этому
городу, единственную красоту сочетания в нем самого старого с самым
новым.